Ещё немного фотографий в тему, отсканированных из книги В.Пескова:
А ещё мне очень нравится описание перехода через кавказский горный перевал по пути из Тифлиса, описанное Лермонтовым в "Герое нашего времени":
...Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли на снегу;
месяц бледнел на западе и готов уж был погрузиться в черные свои тучи,
висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из
сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам
тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне
и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока
разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор,
покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные,
таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали
туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.
Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту
утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока,
приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. Мы тронулись в путь; с трудом
пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли
пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил;
казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно
приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство
распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так
высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий
общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все
приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была
некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне,
бродить по горам пустынным, и долго-долго всматриваться в их причудливые
образы, и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот,
конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные
картины. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись:
на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но
на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан,
совершенно о нем забыли... Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство
красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас,
восторженных рассказчиках на словах и на бумаге.
- Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? - сказал я ему.
- Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать
невольное биение сердца.
- Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже
приятна.
- Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что
сердце бьется сильнее. Посмотрите, - прибавил он, указывая на восток, - что
за край!
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами
лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя
серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние
теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же
горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, - и все эти снега горели
румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить
навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только
привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была
кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание. "Я
говорил вам, - воскликнул он, - что нынче будет погода; надо торопиться, а
то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой. Трогайтесь!" - закричал он
ямщикам.
Подложили цепи по колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались,
взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево
пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась
гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по
этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз
десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа. Один из наших
извозчиков был русский ярославский мужик, другой осетин: осетин вел коренную
под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных,
- а наш беспечный русак даже не слез с облучка! Когда я ему заметил, что он
мог бы побеспокоиться в пользу хотя моего чемодана, за которым я вовсе не
желал лазить в эту бездну, он отвечал мне: "И, барин! Бог даст, не хуже их
доедем: ведь нам не впервые", - и он был прав: мы точно могли бы не доехать,
однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то
убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться...
Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы? Во-первых, я
пишу не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить
штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом
деле. Итак, погодите или, если хотите, переверните несколько страниц, только
я вам этого не советую, потому что переезд через Крестовую гору (или, как
называет ее ученый Гамба, le mont St.-Christophe) достоин вашего
любопытства. Итак, мы спускались с Гуд-горы в Чертову долину... Вот
романтическое название! Вы уже видите гнездо злого духа между неприступными
утесами, - не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова
"черта", а не "черт", ибо здесь когда-то была граница Грузии. Эта долина
была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов,
Тамбов и прочие милые места нашего отечества.
- Вот и Крестовая! - сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в
Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине
чернелся каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по
которой проезжают только тогда, когда боковая завалена снегом; наши
извозчики объявили, что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли
нас кругом. При повороте встретили мы человек пять осетин; они предложили
нам свои услуги и, уцепясь за колеса, с криком принялись тащить и
поддерживать наши тележки. И точно, дорога опасная: направо висели над
нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра
оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных
местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия
солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались;
лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то
скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням. В два часа
едва могли мы обогнуть Крестовую гору - две версты в два часа! Между тем
тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел,
свистал, как Соловей-разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане,
которого волны, одна другой гуще и теснее, набегали с востока... Кстати, об
этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил
Император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в
Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он
поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание,
несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить,
тем более что мы не привыкли верить надписям.
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и
топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы
продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная;
только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. "И ты, изгнанница, - думал
я, - плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть
холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком
бьется о решетку железной своей клетки"...
), а на « приеме городским самоуправлением в помещении Артистического общества, самодержец, получив альбом с видами города, сказал: « От души осушаю бокал за население Тифлиса»
